|
загрузка...
Материал скопирован с сайта: http://dramateshka.ru/index.php/military-scenarios/5643-leningradskiyj-dnevnik#ixzz2HgcHQKLG
Сценарий вечера, посвященного бессмертному подвигу города-героя Ленинграда, основан на прозе, стихах, выступлениях Ольги Берггольц.
Действующие лица: Девочка, Солдат, Медсестра, Поэт, Женщина.
Сцена затянута черной тканью. На порталах, стенах и в глуби) наклеены белые бумажные кресты (диагональю, так клеили во время бомбежек).
На одной из стен надпись: «При обстреле эта сторона улицы особенно опасна».
Тишина. Из этой тишины возникает стук метронома. Он становится все громче, потом постепенно уходит.
Выходит Поэт (девушка). Она не в черном, одета так, будто очень холодно — теплая кофта, юбка, кутается в шаль.
Поэт.
А город был в дремучий убран иней.
Уездные сугробы, тишина...
Не отыскать в снегах трамвайных линий,
Одних полозьев жалоба слышна.
Скрипят, скрипят по Невскому полозья.
На детских санках, узеньких, смешных,
В кастрюльках воду голубую возят,
Дрова и скарб, умерших и больных...
Так с декабря кочуют горожане
За много верст, в густой туманной мгле,
В глуши слепых, обледеневших зданий
Отыскивая угол потеплей.
(На сцену выходит Женщина.)
Женщина.
Вот женщина ведет куда-то мужа.
Седая полумаска на лице,
В руках бидончик — это суп на ужин.
Свистят снаряды, свирепеет стужа...
«Товарищи, мы в огненном кольце».
А девушка с лицом заиндевелым,
Упрямо стиснув почерневший рот,
Завернутое в одеяло тело
На Охтинское кладбище везет.
Везет, качаясь, — к вечеру добраться б...
Глаза бесстрастно смотрят в темноту.
Скинь шапку, гражданин!
Провозят ленинградца,
Погибшего на боевом посту!
(На сцену выходит Солдат в плащ-палатке и становится рядом с присутствующими.)
Солдат.
Скрипят полозья в городе, скрипят...
Как многих нам уже не досчитаться!
Но мы не плачем — правду говорят,
Что слезы вымерзли у ленинградцев.
Нет, мы не плачем. Слез для сердца мало.
Нам ненависть заплакать не дает.
Нам ненависть залогом жизни стала:
Объединяет, греет и ведет.
Поэт.
О том, чтоб не прощала, не щадила,
Чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,
Ко мне взывает братская могила
На Охтинском, на правом берегу...
Женщина. Простите, вы не Ольга Берггольц?
П о э т. Я сегодня говорю от ее имени и от имени Ленинграда.
Женщина. Вы напомните всем, чтобы о нас не забыли? Чтобы не вспоминали нас равнодушно или с циничной усмешкой? Конечно, когда пройдет много лет, это не будет казаться таким страшным — ведь многих уже не будет, многое уже забудется... Не дайте забыть о нас, пожалуйста, не дайте забыть!
Поэт. Они не забудут о нас, я клянусь... Это забыть — невозможно...
Солдат (выходит вперед). Из дневника ленинградского юноши Владимира Мантула. В 1942 ему было 18 лет: «4 января 1942 года. Прошел новый год. Встречали его с чашечкой чая и кусочком хлеба... Кончаются дрова... Взят! неоткуда. А впереди еще весь январь и февраль. Еще два месяца мерзнуть!
13 января 1942 года. Вот уже месяц, как большинство населения не видит круп и жиров. Это очень сказывается на психике людей. Всюду, куда ни приглянешься, безумные взгляды на провизию... Сам же город приобрел какую-то неестественную пустынность, омертвелость. Хоть бы мать моя выдержала все эти лишения и дожила до более легких дней. Бедняга, старается, выбиваясь из последних сил... Позади 4-месячная блокада. Это поистине нужно быть железным...»
Женщина. В августе 1941 года, когда последние пути, ведущие из Ленинграда в страну были перерезаны и заняты немцами, кольцо блокады плотно сдавило город, радио было почти единственным средством общения города со страной. Только по радио узнавала Россия, что делается в Ленинграде. Она должна была знать о ней правду! Ведь немцы, бешено штурмуя город, ежедневно на весь мир кричали о том, что с минуты на минуту Ленинград будет взят, ведь в занятых уже районах Ленинградской области немецкие газеты печатали обширные извещения о «падении Ленинграда», помещали — разумеется, смонтированные — снимки: эсэсовец стоит на посту у Гостиного двора. Ведь немецкое командование громогласно назначило сроки торжественного парада на Дворцовой площади и офицерского банкета в «Астории». У них ведь, как известно, даже билеты на этот банкет были заготовлены...
Медсестра (выходит на сцену).
...Я говорю с тобой под свист снарядов,
Угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
Страна моя, печальная страна...
Кронштадтский злой, неукротимый ветер
В мое лицо закинутое бьет.
В бомбоубежище уснули дети,
Ночная стража встала у ворот.
Над Ленинградом — смертная угроза...
Бессонны ночи, тяжек день любой.
Но мы забыли, что такое слезы,
Что называлось страхом и мольбой.
Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
Не поколеблет грохот канонад,
И если завтра будут баррикады —
Мы не покинем наших баррикад.
И женщины с бойцами встанут рядом,
И дети нам патроны поднесут,
И надо всеми нами зацветут
Старинные знамена Петрограда.
Руками сжав обугленное сердце,
Такое обещание даю
Я, горожанка, мать красноармейца,
Погибшего под Стрельною в бою:
Мы будем драться с беззаветной силой,
Мы одолеем бешеных зверей,
Мы победим, клянусь тебе, Россия,
От имени российских матерей!
Поэт. Вспоминается мне одно выступление в передаче «Говорит Ленинград» в конце сентября 1941 года. В дни жесточайших артиллерийских и воздушных налетов выступление Анны Андреевны Ахматовой. Мы записывали ее не в студии, а в так называемом «недоскребе», писательском доме, в квартире М.М. Зощенко. Не забыть мне, как через несколько часов после записи понесся над вечерним, темно-золотым, на минуту стихшим Ленинградом глубокий, трагический и гордый голос «музы плача». Но она писала и выступала в те дни совсем не как муза плача, а как истинная и отважная дочь России и Ленинграда.
Она говорила...
Женщина. «Мои дорогие согражданки, матери, жены и сестры Ленинграда... Городу Петра, городу Ленина, городу Пушкина, Достоевского и Блока, городу великой культуры и труда враг грозит смертью и позором. Я, как и все ленинградцы, замираю при одной мысли б том, что наш город, мой город может быть растоптан. Вся жизнь моя связана с Ленинградом — в Ленинграде я стала поэтом, Ленинград стал для моих стихов их дыханием... Я, как и все вы сейчас, живу одной непоколебимой верой в то, что Ленинград никогда не будет фашистским...»
Поэт.
Мужество
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова, —
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!
(Звучит Каватина Нормы из оперы «Норма» В. Беллини.)
Солдат. Мы ехали по весеннему утреннему Ленинграду. Он весь был озарен теплым солнцем, он был, к счастью, очень тихий, совсем безлюдный и неизменно красивый. Пока проверяли документы моих товарищей, я разглядывал высокий забор: он был кое-где пробит осколками снарядов и весь сплошь покрыт плакатами, воззваниями и листовками. Мне подумалось, что, может быть, уже сейчас это забор надо бережно так, весь целиком , и перенести в музей, а люди будущего с благоговением будут останавливаться перед ним, как перед вечно живым куском истории.
Повсюду натрафаречены правила, как уберечься от гриппа, стены Невского проспекта советуют: «Держите ноги в тепле и сухими...», «При повышенной температуре немедленно идите к врачу...»
На доме, где когда-то жил Некрасов, начертано: «Не ходите по лестнице с горящей лучиной, с бумажными жгутами и тряпками!»
Одна кирпичная стена огромными буквами кричит: «Не оставляйте детей возле горящих коптилок!»
А рядом — частные объявления...
«Всем гражданам! Отвожу ихних покойников до кладбища и другие бытовые перевозки...»
«За ненадобностью продается легкий гроб...»
Да, на фронте тяжело, очень тяжело. Но здесь... Это нереальное существование города и людей в немыслимых условиях, это невозможная жизнь... Но вместе с тем она абсолютно реальна, потому что город жив и сдаваться не находит для себя возможным.
(Выходит Девочка, она идет очень медленно.
Стоит молча, потом начинает говорить.)
Девочка. Из дневника ленинградской девушки Лидии Ильиной: «2 января 1942 года. Второй день 1942 года начался для меня в абсолютной темноте. Масло в коптилке все догорело, и пришлось все делать ощупью. Раскрыла светомаскировку с окон и пользовалась лунным светом и спичками.
Ужасом веет от современной жизни. Народ продолжает умирать. Сегодня попались мне навстречу четыре гроба. Ждем прибавки хлеба с 1 числа, но напрасно. Большинство людей ходят по улицам, как тени. Все чаще попадаются изнуренные восковые лица с опухшими подглазниками. Лица закопчены сажей от всевозможных фитильков и коптилок.
5 января.
Из продуктов осталось только 50 граммов чечевицы, две картофелины и сто граммов конопляного масла. Сегодня съем одну картофелину. Завтра — другую и масло с хлебом. Послезавтра — чечевицу. А потом буду сидеть на одном хлебе. Больше ничего нет. Потерять сейчас карточки — могила.
Я не могу удержаться, чтобы не думать о том, что мое единственное спасение — это не делиться своими продуктами с отцом и матерью. Мне не нужно было бы стоять в очереди в магазин...
Но это только мысли, недостойные, навязанные голодом... Я скорей умру, чем перестану им помогать. Как стыдно...
Люди продолжают умирать. Я под влиянием своих мыслей о смерти все мучаюсь вопросом: “Неужели все- таки умрем? Неужели Ленинграду дадут погибнуть?” Нет, посмотришь на людей, так сразу скажешь, что умрут не все. Вот идет девушка с упитанным лицом и накрашенными губами... Или вот идет добротно одетый мужчина средних лет, плотный, с румяным выбритым лицом. Это какой-нибудь завмаг, снабженец или начальник штаба. Этот тоже не умрет».
Поэт.
Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
Не плача, рассказала, что вчера
Единственного схоронила друга,
И мы молчали с нею до утра.
Какие ж я могла найти слова,
Я тоже — ленинградская вдова.
Мы съели хлеб,
Что был отложен на день,
В один платок закутались вдвоем,
И тихо-тихо стало в Ленинграде.
Один, стуча, трудился метроном...
И стыли ноги, и томилась свечка.
Вокруг ее слепого огонька
Образовалось лунное колечко,
Похожее на радугу слегка...
Поэт. В передачи нашего радио мы включили рассказ и выступление Шостаковича о том, как он пишет Седьмую симфонию, не зная о том, что уже в марте этого же, 1942 года она будет исполнена в Москве и будет названа и самим композитором, и всей землей Ленинградской симфонией, и даже будет исполнена в этом же году у нас, в осажденном городе, и кем?! — нашим же радиокомитетским оркестром! Наши оркестранты почти не играли зимой — не хватало сил, не хватало дыхания, особенно духовым — «диафрагме не на что было опереться». Оркестр таял. Некоторые ушли в армию, другие умерли от голода. Трудно мне забыть серые зимние рассветы, когда совершенно уже свинцово отекший Яша Бабушкин диктовал машинистке очередное донесение о состоянии оркестра: «Первая скрипка умирает, барабан умер по дороге на работу, валторна при смерти», — отчужденным внутренним голосом диктовал он.
Солдат. И все-таки 9 августа 1942 года после долгого запустения празднично озарился белоколонный зал филармонии. Осажденный город слушал Ленинградскую симфонию. За дирижерский пульт встал Карл Ильич Элиасберг — он был во фраке, в самом настоящем фраке, как и полагается дирижеру, и фрак висел на нем, как на вешалке, — так исхудал он за зиму...
Мгновение полной тишины — и вот началась музыка...
Женщина. И мы с первых тактов узнали в ней себя и весь свой путь, уже тогда легендарную эпопею Ленинграда.
Медсестра. И мы, не плакавшие над погибающими близкими людьми зимой, сейчас не могли и не хотели сдерживать отрадных, беззвучных горючих слез, и мы не стыдились их...
II о э т. Мы записали в ту ночь — 10 января 1942 года — в плане: «Прорыв блокады», хотя не знали еще, как это будет. Нам казалось тогда, что это будет очень скоро, но прошел целый неимоверно трудный год, весь 1942-й, прежде чем была прорвана блокада.
...И вот в послевоенной тишине
К себе прислушалась наедине.
Какое сердце стало у меня,
Сама не знаю — лучше или хуже:
Не отогреть у мирного огня,
Не остудить на самой лютой стуже.
И в черный час зажженные войною
Затем, чтобы не гаснуть, не стихать,
Неженские созвездья надо мною,
Неженский ямб в черствеющих стихах...
...И даже тем, кто все хотел бы сгладить
В зеркальной, робкой памяти людей,
Не дам забыть, как падал ленинградец
На желтый снег пустынных площадей.
И как стволы, поднявшиеся рядом,
Сплетают корни в душной глубине
И слили кроны в чистой вышине,
Даря прохожим мощную прохладу, —
Как скорбь и счастие живут во мне —
Единым корнем — в муке Ленинграда,
Единой кроною — в грядущем дне.
И все неукротимей год от года
К неистовству зенита своего
Растет свобода сердца моего —
Единственная на земле свобода.
(Начинает тихо звучать Седьмая симфония Д.Д. Шостаковича.)
Женщина. В Ленинграде тихо. По солнечной стороне Невского, «наиболее опасной стороне», гуляют детишки. Дети в нашем городе могут теперь гулять спокойно по солнечной стороне! И можно спокойно жить в комнатах, выходящих на солнечную сторону. И даже можно спокойно, крепко спать ночью, зная, что тебя не убьют, и проснуться на тихой-тихой заре живым и здоровым...
Поэт.
Пока еще звезды последние не отгорели,
Вы встаньте, вы встаньте с постели,
сойдите к дворам,
Туда, где — дрова, где пестреют мазки
акварели...
И звонкая скрипка Растрелли
послышится вам.
Неправда, неправда,
Все — враки, что будто бы старят
Страданья и годы! Едва вы очутитесь тут,
Как в колокола купола золотые ударят,
Колонны горластые трубы свои задерут.
Веселую полночь люби — да на утро надейся...
Когда ни грехов и не горестей не отмолить,
Качаясь, игла опрокинется с Адмиралтейства
И в сердце ударит, чтоб старую кровь отворить.
О, вовсе не ради парада, не ради награды,
А просто для нас, выходящих с зарей из ворот,
Гремят барабаны гранита,
кларнеты ограды,
Свистят менуэты...
И улица Росси поет!
Булат Окуджава
(Симфония звучит громче и громче.)
Конец
загрузка...
|
Главная